— Ваша операция была удачной, — сказала она. — Опухоль извлекли, и велика вероятность, что она доброкачественная. У вас есть все шансы на полное выздоровление. На возвращение к нормальной жизни.

Ее слова, казалось, не произвели никакого впечатления на старика. Он снова отвернулся к окну.

— У такого, как я, не может быть нормальной жизни.

— Но мы можем контролировать припадки. Возможно, нам даже удастся избавиться от них раз и…

— Меня все боятся.

Эти слова, произнесенные с такой покорностью и обреченностью, все объясняли. Он страдает болезнью, от которой нет лекарств, от которой нельзя излечиться. И нет хирургической операции по удалению страха и отвращения, которые испытывали к нему соседи.

— Я вижу это по их глазам, — признался он. — Вижу каждый раз, когда прохожу мимо них по улице или случайно задеваю в магазине. Они шарахаются, как будто их обожгли кислотой. Все боятся прикоснуться ко мне. Вот уже тридцать лет до меня никто не дотрагивался. Только врачи и медсестры. Люди, у которых нет выбора. Вы же видите, я ядовит. И опасен. Я городское чудовище.

— Нет, господин Эмерсон. Вы не чудовище. Все эти годы вы обвиняете себя в том, что случилось много лет назад, но я не верю в вашу вину. Это болезнь. Вы не отвечали за свои поступки.

Старик не смотрел на нее, и Клэр сомневалась, что он ее слышит.

— Господин Эмерсон!

Уоррен по-прежнему смотрел в окно.

— Очень любезно с вашей стороны, что пришли проведать меня, — пробормотал он. — Но только не надо меня обманывать, доктор Эллиот. Я знаю, что я сделал. — Он глубоко вздохнул и как будто бы еще больше съежился. — Я так устал. Каждую ночь засыпаю с мыслью о том, что уже не проснусь. С надеждой на это. И каждое утро, открывая глаза, испытываю разочарование. Люди считают, что это так трудно — бороться за жизнь. Но знаете, на самом деле это просто. Гораздо труднее умереть.

Клэр нечего было сказать в ответ. Она посмотрела на поднос с нетронутой едой, который стоял на подоконнике. Куриная грудка в соусе, горка риса, зернышки которого поблескивали крохотными жемчужинками. И хлеб, основа жизни. Жизни, которая так опостылела Уоррену Эмерсону. «Я не могу заставить тебя жить, — подумала Клэр. — Я могу насильно кормить тебя жидкостями через нос, но не способна вдохнуть радость в твою грудь».

— Доктор Эллиот!

Обернувшись, Клэр увидела стоявшую в дверях медсестру.

— Вам звонит доктор Клевенджер из патологии, пытается застать вас. Он на третьей линии.

Клэр вышла из палаты Уоррена Эмерсона и сняла трубку на посту дежурной медсестры.

— Клэр Эллиот слушает.

— Я рад, что поймал вас, — сказал Клевенджер. — Доктор Ротстейн предупредил меня, что вы приедете сегодня, и я подумал, что, может быть, вы зайдете к нам в патологию и посмотрите эти срезы. Ротстейн уже спускается.

— Что за срезы?

— С опухоли, которую удалили вашему пациенту во время краниотомии. Целая неделя ушла на то, чтобы установить природу этой ткани. Я только сегодня получил срезы.

— Это менингиома?

— Ничего похожего.

— Тогда что же?

В его голосе она почувствовала нотки восторга.

— Это невероятно, вы должны сами на это посмотреть.

Ферн Корнуоллис увидела приветственный транспарант под потолком спортивного зала и вздохнула.

Надо же, ученики так старались, готовили этот транспарант, карабкались по высоченным лестницам, чтобы закрепить его на балках, но даже не удосужились проверить грамматику. Позор для школы, учителей и для самой Ферн, но снимать растяжку и исправлять ошибку слишком хлопотно. Впрочем, когда выключат свет, начнет грохотать музыка, и воздух наполнится парами подростковых гормонов, вряд ли кто заметит этот ляп.

— Вечером обещали снегопад, — сообщил Линкольн. — Как думаешь, может, стоит отменить мероприятие?

«Кстати, о гормонах». Ферн обернулась, и у нее внутри все задрожало — так случалось каждый раз, когда она видела его. Удивительно, но он не замечал ее тоскующего взгляда. Мужчины так слепы!

— Мы уже два раза переносили праздник, — возразила она. — Детям нужна какая-то отдушина, чтобы пережить этот ужасный месяц.

— Говорят, выпадет до ста пятидесяти миллиметров осадков, к полуночи снег усилится.

— К тому времени бал уже закончится. Они все разойдутся по домам.

Линкольн кивнул, с явным беспокойством оглядывая спортзал, который украсили бело-голубыми лентами и серебристыми воздушными шарами. Холодные краски зимы. Группка девчонок — почему вся работа вечно достается девочкам? — накрывала столы, устанавливала чашу для смешивания пунша и подносы с печеньем, раскладывала одноразовые тарелки и салфетки. В дальнем углу лохматый парень настраивал аппаратуру, и усилитель периодически исторгал мерзкие звуки, от которых закладывало уши.

— Пожалуйста, убавь звук! — крикнула Ферн, прикладывая руку ко лбу. — С этими детьми я вконец оглохну.

— Может, это и к лучшему, они ведь такую ужасную музыку слушают.

— Да, городской рэп в наших лесах. Такими движениями только опавшие листья раскидывать.

— Известно, сколько народу придет сегодня?

— На первый праздник в этом учебном году? Полагаю, полный зал. Четыре класса, минус тридцать восемь потенциальных смутьянов, которых не допустили.

— Их уже так много?

— Я провожу упреждающую политику, Линкольн. Один проступок — и тебя отстраняют от учебы на неделю. И даже не пускают на территорию школы.

— Ну, это существенно облегчит мою задачу. В ночную смену я сегодня поставил и Долана, и Пита Спаркса, так что по крайней мере двое будут все время присматривать за порядком.

Оглушительный грохот подноса заставил их обернуться — на полу валялось рассыпанное печенье. Светловолосая девочка с ужасом посмотрела под ноги. Потом развернулась и обрушила свой гнев на стоявшую рядом темноволосую подружку.

— Ты поставила мне подножку.

— Да нет, что ты.

— Ты весь день меня толкаешь!

— Послушай, Донна, не надо валить на меня, если у тебя самой ноги заплетаются!

— Хватит! — вмешалась Ферн. — Поднимайте все с пола, иначе обе будете наказаны!

К директрисе повернулись два злобных лица.

— Но, мисс Корнуоллис, она… — почти в один голос сказали девочки.

— Вы слышали, что я сказала?

Девочки обменялись ядовитыми взглядами, и Донна пулей вылетела из спортзала.

— Вот что у нас творится, — вздохнула Ферн. — Вот с чем мне приходится иметь дело. — Она подняла голову и посмотрела на высокие окна спортзала. Дневной свет угасал.

На улице закружились первые снежинки.

Сумерки были тем временем суток, которого она боялась больше всего. С наступлением темноты страхи Дорин Келли рвались наружу, словно джинны из закупоренных кувшинов. При свете дня в ней еще теплилась надежда, хотя и тонкая, как паутинка, но Дорин вполне могла мечтать о том, что она снова молода, очаровательна и соблазнительна, и Линкольн вернется к ней, как бывало уже не раз. Но непременным условием его возвращения была трезвость. О, как же она старалась не срываться! Она снова и снова пыталась убедить Линкольна в том, что на этот раз она завязала окончательно. Но потом снова появлялась знакомая жажда, похожая на першение и зуд в горле, и она снова сворачивала на скользкую дорожку, снова чувствовала вкус кофейного бренди на языке, а потом уже неслась по наклонной, не в силах остановить падение. Но больнее всего было не сознание собственного малодушия или потери человеческого достоинства. Больнее всего видеть отвращение в глазах Линкольна.

«Вернись ко мне. Я все еще твоя жена, и ты обещал любить меня и заботиться обо мне. Вернись же, вернись ко мне снова!»

За окном мерк серый дневной свет, и вместе с ним угасали надежды, которые она лелеяла весь день. Надежды ложные и несбыточные — в минуты просветления она это отчетливо понимала. С наступлением ночи к ней возвращалась ясность мысли.

И отчаяние.